Раненые в разум

Часть первая

После месяца работы в редакции у меня началась фобия. Все окружающие стали казаться мне слегка сдвинутыми «по фазе». Тонкая грань нормальности, чётко проведённая в моём представлении о людском поведении, стёрлась, ориентиры смешались. По неопытности, конечно, такое вышло. Это потом для меня стало привычным, что вокруг очагов, как теперь говорят, «масс медиа» всегда толчётся куча людей со странностями, непризнанных гениев, начинённых всевозможными идеями и пытающихся проскакать на своём «коньке» к широким слоям населения через средства массовой информации.
Тратить рабочее время на их многословные откровения в редакции справедливо считалось непродуктивным. Но традиции вежливости и интеллигентного общения, созданные нашим главным редактором, женщиной небывало душевной и творчески оригинальной, не позволяли грубо выставить очередного «мессию» за дверь. Все сотрудники с переменным успехом лавировали в туманном море общения со сдвинутыми в разные стороны посетителями, но это было ещё не самым трудным делом. Самым сложным для меня оказалось научиться отличать тех, с кем надо работать, от тех, кому после ласкового пятиминутного разговора следует сказать: «Извините, у нас сейчас цейтнот, монтаж, интервью с депутатом - (по ситуации), - оставьте свой телефон, мы вам позвоним. Адьё!» И не позвонить, естественно.
Не подумайте, что я совсем уже с Луны свалилась. Приходит, например, распальцованный кое-кто в кожаном пальто – вероятно, это бизнесмен, хочет рекламу оплатить. Или постный дяденька с равнодушным лицом и в скучном костюме – это, скорее всего, политик, который за саморекламу никому платить не собирается. Но вот появляется старичок в орденских планках, и ты думаешь, что он - Председатель Совета ветеранов, а он, орденоносный наш, оказывается изобретателем ловушки для шаровых молний. Или бородатый человек в потрёпанном свитере с гитарой – ты предполагаешь, он - талантливый бард, а он - агитатор из общества по борьбе с комарами. Чтобы понять это, нужны время и опыт, которых у меня в то время не было. А воспитание - было, причём такое, что мне казалось проще провалиться сквозь землю, чем пожилого (увечного, просто постороннего) человека отфутболить. А ведь встречались и очень настойчивые, намёков не понимающие визитёры. Вот ведь дилемма: и послать не могу, и не послать нельзя! Себя мысленно крою последними словами, а их терпеливо, как детей, увещеваю – после, мол, всё посмотрим, пощупаем, решим, что с этим делать.
Доброе слово, оно и кошке приятно, поэтому скоро я стала в редакции аккумулятором всяких инакомыслий и любимицей чокнутого контингента. По возможности, конечно, не в ущерб должностным обязанностям. Это уже в нерабочее время я, сидя за казённым компьютером, кое-кому из них набивала неоценённые человечеством по достоинству тексты, распивала с ними чаи и слушала часовые баламутные монологи.
Может быть, дело тут было не только в воспитании. Городские сумасшедшие, как правило, оказывались людьми добрыми, социально не опасными и слабыми, а таких всегда жалко. Но крыша у меня, однозначно, «потекла». Нет, комароборцы не обратили меня в свою веру, но поведение «обычных» людей стало мною восприниматься настороженно. Везде я видела явные признаки психических отклонений. Даже дома, общаясь с родными, я не могла расслабиться, поскольку, пока моё восприятие шатко настраивалось на нормальный, привычный лад, в эту настройку успевали вклиниться яркие мучительные признаки определённых заскоков с их стороны.
Не знаю, так ли себя чувствуют психиатры – люди, постоянно общающиеся со слабоумными, - но шизофобия моя продолжалась около полугода. Потом стихла. Я привыкла к присутствию странного рядом, внешне - выработала критерии, отделяющие интересы редакции от моих личных, а внутри – простила себя за благожелательность и сочувствие к «нищим духом», а также за раздражение и нетерпимость к ним же.
Постепенно моё общение с чудаками начало приносить даже определённые дивиденды. Некоторые из них оказывались действительно талантливыми людьми в областях, не связанных с их маниакальными пристрастиями. Так, например, юный графоман, наводнявший редакцию сомнительными и плохо срифмованными политическими одами, оказался великолепным фотографом, сделавшим мне исключительные портретные снимки, которые чего-то там завоевали на местной фотовыставке и до сих пор хранятся в моём фотоальбоме. А дедушка, помешанный на собственном кулинарном учении, был, как выяснилось, одарённым художником, солнечные пейзажи которого чудесным образом озаряли самую тёмную комнату в самое пасмурное время.





Вероятно, наша первая встреча с Юрой запомнилась ему больше, чем мне. Загадочные волны жизни давно прибили его к редакционному берегу, а я тогда была новичком, и для меня все «ходоки», как в шутку у нас называли посетителей, были одинаково любопытны и одинаково непонятны. Этот невысокий худой мужчина с редеющими волосами и проседью на висках, желтоватой кожей и тёмными блестящими глазами, - был из той породы людей, чей возраст по внешности определить невозможно. Гораздо позже моя многоопытная наставница в редакторском деле сообщила, что он её ровесник, следовательно, ему тогда уже за полтинник перевалило.
Девять месяцев в году Юра приходил в чёрном пальто, скроенном так, что определить год его выпуска было столь же сложно, как и возраст обладателя. Пальто при нас он никогда не снимал, даже если его просили подождать - снимал только старую шапку, единственный признак социального положения. Голос его был тихим, повадки - скромными, даже застенчивыми. Зачем он регулярно появлялся у нас, оставалось для меня тайной. Не для сотрудничества - точно. Никто никогда не брал у него интервью, никаких его материалов не использовал, да он и не приносил ничего, не проповедовал, песен не пел, не просил ни о чём и об изобретениях его никто не слыхивал.
То есть ни на нормальных посетителей, приходящих по делу, ни на чеканутых ходоков герой моего рассказа не смахивал. Навещая нас, он тихо беседовал о чём-то с главным редактором, от чая отказывался и даже присесть не хотел, разговаривал стоя. Кто знает, что такое редакционная суматоха, тот поймёт, что до него мне дела было, как до лампочки: раз меня не трогают, то и я - мимо. Да и большинство коллег относились к нему, как к мебели, стоит – и ладно.
Первое наше общение, которое я помню, пришлось на время, когда фобия моя уже утихла. Юра, зайдя на огонёк к главному редактору, не застал её на месте. Тогда-то он и обратился ко мне. Слабым своим голосом он сказал, что видел, как ловко я печатаю на компьютере, чем безусловно и безосновательно мне польстил. Потом он сообщил, что закончил новую поэму, которую обещали напечатать в виде брошюрки какие-то его типографские знакомые. Как бы между прочим, обмолвился и о посулённом гонораре, который ему бы не повредил. Ну и деликатно спросил, не могла бы я подменить заболевшую машинистку, обычно набиравшую его тексты, дабы ускорить процесс издания. Я ответила согласием и велела приходить назавтра с рукописью.
Когда на следующий день Юра пришёл под вечер с объёмистой пачкой мелко исписанных листков, я, оценив масштаб предстоящей работы, поняла, что с моей машинописной скоростью тут работы на несколько суток. Но раз обещала – вперёд и с песней.
Убейте, не помню, о чём должна была поведать свежая Юрочкина поэма. Наличие только в названии четырёх грамматических ошибок ввело меня в состояние своеобразного транса, когда всё внимание сфокусировано на грамотном изложении. Смысла написанного я не понимала вовсе, да и вообще, проявила такую степень сосредоточенности, что только через час скрипения мозгами и клавиатурой заметила, что Юра так и стоит у двери в своём чёрном пальто, держа в руках шапчонку, и пристально смотрит на мою согбенную старательностью фигуру.
- Вы присядьте, Юра, - спохватилась я, - или знаете что…оставьте мне рукопись, я всё равно сегодня не закончу. Давайте я Вам позвоню.
- У меня нет телефона, - смущённо улыбнулся тот, - я зайду к вам завтра.
Он повернулся и вышел, а у меня не хватило духу крикнуть ему вдогонку, чтобы завтра и не думал приходить. Только дней через пять, а то и через неделю…
Всю оставшуюся неделю Юра исправно приходил в конце рабочего дня, кивал на моё сообщение, что ещё не готово, и молчаливой чёрной тенью стоял в углу у входа. А вот в последний день моей работы над поэмой он почему-то не пришёл. Задержавшаяся сотрудница спросила меня о Юрином опусе, как мол тебе. И тут только я удосужилась прочитать ближайшую глазу страницу с целью обнаружить собственные впечатления. Силясь въехать в извилистое и витиеватое повествование, к тому же, в его окончание, я только и смогла пожать плечами:
- По-моему, бред какой-то.
Поэма, и вправду была бредовой. Это я поняла уже дома, перечитав скорректированное сочинение с начала до конца. «Нет, он всё-таки шизик, - подумала я. - И кто такое взялся издавать?» Но мысль моя скользнула к следующему дурацкому вопросу о том, кто такое взялся печатать… «Ну да, если я потратила столько своего личного времени, чтобы это всё набить, нет ничего удивительного в том, что кто-то сию поэму издаст».
С того дня, как я вручила Юре дискету и кипу отпечатанных на принтере бумажек с его творением, тихий мужчина в чёрном пальто стал регулярно приходить лично ко мне. К этому быстро привыкли, и завидя его мелкий силуэт, кричали:
- Лен, к тебе!
Больше ни о чём он не просил, терпеливо ждал, пока я найду просвет в текущих делах, говорил полушёпотом несколько хороших слов, дарил шоколадку или коробку конфет и удалялся. Юра не был навязчив, но в общении с ним у меня появилась проблема, из-за которой мне не хотелось с ним встречаться. Дело было в запахе. Этот странный, неописуемый запах, исходящий от Юры, я почувствовала не сразу, а лишь когда он стал приходить в редакцию по мою душу. С каждым разом я ощущала это амбре всё сильнее, выветривалось оно всё дольше, и скоро я начала ощущать его даже когда Юры не было. Я не могла отделаться от него ни дома, ни на улице. Ароматы соседнего «Макдоналдса», повергавшие в слюноотделение всю округу, не перебивали этот стойкий запах, похоже, впечатавшийся куда-то в тонкие слои моего обонятельного аппарата.
Это было невыносимо. Я пожаловалась Динке, нашему бухгалтеру и моей подруге. Дина восприняла мои откровения на удивление спокойно:
- Конечно, пахнет. Ты бы видела, что у него дома творится. На полу - слой земли и грязи какой-то, с кулак толщиной. Ну, больной человек, что возьмёшь.
- Больной? – переспросила я.
- Конечно. Съехавший с катушек. Он живёт-то на что?
- Он говорил, на гонорары.
- Ага, щас. Форсил перед тобой. Ему пенсию инвалидную начисляют по помешательству.
- Откуда ты всё это знаешь?
- Г.Р. (главный редактор) рассказывала. Как-то она к нему зашла, навестить, а он никого к себе не пускает. Бог знает, чем он там занимается, как живёт. Так она в прихожей эту грязь увидала - ей чуть плохо не стало.
Я молча переваривала информацию. Нет, «мой» запах не похож на старческий или бомжовый. Он похож на запах волос или человеческого тела, но усиленный в миллион раз. И почему этот запах появляется и исчезает, когда сам захочет? На эти вопросы Дина мне ответить не могла. Но добавила:
- Ты бы с ним поосторожнее. Я вижу, он на тебя запал.
- ???
- Да-да. Шоколадки-конфетки носит, это на его-то пенсию!
- А что, он опасен? - напряглась я.
- Ну знаешь, в тихом омуте… Г.Р. ему раньше старые рубашки мужнины приносила, так он в благодарность её домогаться начал. Теперь и рубашек не берёт. То ли из-за того, что она ему отказала, то ли перед тобой неловко.
- А я-то что?
- Ну как же! Он ведь ради тебя героя гонорарного строит, как же можно побираться на глазах у Дульсинеи? Не раздевается у нас, заметила? Одежонки своей потасканной стесняться стал.
- Так он раньше за рубашками к ней приходил? – некстати осенило меня.
- И за рубашками, и о страсти своей поведать. Психи-то знаешь, какие сексом озабоченные?! Жуть!
- Правда? – в смятении спросила я, - не замечала…
Нет слов, как мне стало неловко за свою глупость. Я только не могла определиться, за какую больше. За то, что невольно подавала несбыточные надежды больному человеку, принимая его подарки? Или за то, что принимала подарки, с шиком вмещавшие в свою цену полпенсии инвалида, как должное, не задумываясь? А ещё противно и скользко стало на душе от мысли, что этот скромник, божий одуванчик Юрочка, оказывается, тайный эротоман и охальник. Правда, поверить в такое было сложно. «Мне лично он ничего плохого не делал», - размышляла я, - « за что мне его осуждать?»
Короче, в следующий Юрочкин визит я была строга и непреклонна – никаких конфет, никакого шоколада! И для убедительности добавила : за машинопись он со мной уже давно расплатился.

На несколько недель Юра пропал. Я решила, что обиделся, но переживать по этому поводу мне было некогда, поскольку наступила весна, и все мои переживательные способности были задействованы в очередной неразделённой любви. Я была молоденькой девушкой, наивно считавшей, что мужчина, не женившийся к тридцати, просто верен своей будущей избраннице, встретив которую (в моём лице), не задумываясь расстанется с холостяцкими привычками. Жизнь доказывала, что есть другие варианты. Но желание соединиться с объектом воздыханий было сильнее неопровержимых доказательств.
Строго говоря, холостяком мой любимый не был. Любовницы у него не столько чередовались с гражданскими жёнами, сколько наскакивали друг на друга. В их плотном и неровном строю практически не оставалось места для моей, ничем не выдающейся, персоны. Привычки открыто соперничать за обладание мужчиной у меня не было. Тем более, что формально я считалась подругой как его женщинам, так и самому бой-френду. Хотя с друзьями, конечно, не спят.
Но это в моей позиционной мифологии несколько хаотических соитий бесспорно впадали в понятие «Любовь» и вытекали из него же, означая решимость спать вместе до конца жизни. А мой любезный о браке был предвзятого мнения, и сексуальный контакт, в его представлении, только дополнительно подчёркивал: он – существо, не созданное для семьи. Такого слова как «любовь» анналы его мифологии не содержали. Зато содержали многое другое: богатый опыт появления внебрачных детей, рогатых мужей, неприличных болезней и больших неприятностей.
Надо быть серьёзно звезданутой, чтобы хотеть от такого человека, в такой ситуации, родить ребёнка. Похоже, я была именно такой, поскольку не пренебрегала секретом, открытым мне близкой подружкой и содержащим сведения о том, какое положение тела способствует зачатию.
Эта головоломная и чреватая разоблачением ситуация полностью поглощала меня, не оставляя в душе места для чего-либо ещё. Ради вечера с любимым я лгала родным, предавала подруг и изворачивалась перед коллегами по работе. Моя привычка считать себя порядочным человеком в то время имела под собой минимум оснований. Смешно и больно вспоминать, как я попадалась на неумелом вранье, приходя домой после «работы» в вывернутом наизнанку свитере или сочиняя начальству сказки о болезнях (тьфу-тьфу-тьфу, - плюя мысленно через виртуальное плечо). Совесть моя не сильно шевелилась, пока я вела доверительные беседы с его сожительницами и давала циничные, в своём истинном значении, советы. Если бы я тогда могла взглянуть на всё это трезво, то от многих собственных поступков воздержалась бы, по причине их несомненной подлости и сомнительной целесообразности. Мой драгоценный не был виноват в том, что не любил меня, и ничего удивительного или несправедливого не было в том, что он меня и не уважал. Я сама с такой сучкой не связывалась бы. Однако, трезвый взгляд – редкость для влюблённых.
И я мечтала о головокружительных поцелуях, цветах и ощущении невесомости, когда любимый подхватывает тебя на руки… Гадкой змеёй в тропический флердоранж мечтаний вползало воспоминание о том, как я была выставлена из его дома в прошлую встречу. Мерзость какая! Так унижаться ради какого-то полтычка в одно место! Жалкие и слабые мои пророчества, мол, ты об этом будешь жалеть потом, брошенные сквозь слёзы и огненные пятна возмущения на щеках, - вот из такого дикого коктейля грёз меня выудила знакомая сентенция:
- Лен, к тебе!
На пороге стоял Юра с внушительным букетом красных гвоздик.
- С наступающим! – весело сказал он.
- С каким ещё наступающим? – вяло спросила я. Я была расстроена и раздражена. Такие приятные мечты накрылись. А тут ещё этот Юра, со своим запахом и своим подношением.
- С наступающим международным женским днём! Восьмое марта!
Я осмотрела букет, протянутый его тонкой желтоватой рукой. Гвоздик, наверное, штук десять, а то и пятнадцать. По тем деньгам, тысяч на пятьдесят - шестьдесят.
- С ума вы, Юра, сошли, что ли? – брякнула я и осеклась. Ему такое сказала! Ему, действительно сошедшему с ума, получающему за это пенсию и тратящему её на подарки мне. Я покраснела до мозга костей, и чтобы сгладить неловкость, схватила букет и понеслась ставить его в воду.
- Спасибо большое, конечно. Но я Вас умоляю, не надо больше тратить на меня деньги. Пожалуйста.
Юра грустно опустил глаза:
- Мне для Вас ничего не жалко, - тихо сказал он, - И денег у меня достаточно, чтобы раз в году поздравить с праздником дорогого человека.
Я снова покраснела. Было неприятно демонстрировать, что мне известна тайна его материального состояния.
- Вы проводите меня, пожалуйста, - попросил Юра в первый и последний раз в жизни.
Я вышла в коридор, сделала несколько шагов ко входной двери и обернулась. Юра стоял, перебирая в руках взъерошенную шапку. Стало понятно, что он хочет что-то сказать.
- Леночка, я знаю, что с мужем вы расстались. И что тот, другой, обращается с Вами совсем не так, как Вы того заслуживаете...
«Господи, - промелькнуло у меня в голове, - он-то откуда знает?»
Юра продолжал:
- И ещё я прекрасно понимаю, что не могу ничем Вам помочь. Дураку ясно, что я Вам не пара, - он усмехнулся, - даже такому дураку как я, официальному. Не только потому, что я бедный и больной, а потому, что Вы меня не любите. Вы для меня - божество - красивая, умная, сердечная. Но Вам нужно помнить об этом, не забывать, кто Вы есть, не унижать себя и других. Конечно, я мечтал бы носить Вас на руках всю жизнь, купать в цветах, сделать для Вас всё возможное и невозможное. Я решился на эту авантюру с поэмой потому, что увидев Вас, захотел изменить свою жизнь. Я перестал чувствовать себя инвалидом, захотел сам зарабатывать, как мужику положено. Только, видите, я не поэт. Я человек, раненый в разум, и больше ничего этот разум придумать не смог, а вагоны разгружать - мне уже не по силам. Но это не главное. Я пришёл сказать, что Вы всего этого достойны. Не от меня, конечно, - Вы достойны получать самое светлое от любимого мужчины…- он на секунду задумался. - Вы сейчас решали, позвонить ему или нет, стоит ли наступить на своё достоинство ради призрачного удовольствия, правда?
- Да, думала… - ошарашено вымолвила я.
- Что бы Вы ни решили, помните, что Вы – богиня, и на свете есть по крайней мере один мужчина, который в этом уверен.
Юра взял меня за похолодевшую руку, поднёс её к лицу и слегка коснулся губами. Повернувшись, он быстро вышел на улицу. Пружинная дверь с треском захлопнулась за ним. Я стояла в совершеннейшем шоке, а в голове почему-то пульсировал один оглушительный вопрос : «Ну и кто из нас сумасшедший?»


Больше мы с Юрой не встречались. Ходить в редакцию он перестал, а через недолгое время я, по личным обстоятельствам, уволилась и уехала в другой город. Поэтому некоторые детали этой истории так и остались загадками. Я не знаю, правда ли то, что какая-то земля была рассыпана в его квартире, откуда брался таинственный запах, не ясно мне и то, каким образом он узнавал о моей жизни и моих мыслях.
Страсть моя, неразделённая, скоро прошла. А судьба, как раз, весьма мудро разделила нас с моим жестоким возлюбленным. Правда, я ещё долго удивлялась житейской ассимметричности, замыкающей людей в водевильные циклические конструкции: тому, от кого больше всего ждёшь любви, ласки, преданности, - на фиг не нужна ты, а тот, кто готов тебе всё это подарить – на фиг не нужен тебе. Вспоминая о своей влюблённости, я думала: ту её разновидность, какую испытала я, не зря называют «сумасшедшей». Это странным образом уравнивало нас с Юрой в моём воображении. Вот несколько строчек, сочинённых мной в тот период:

В углу меня с букетом ждал Вошедший.
«Откуда деньги?» - думаю с тоскою,
А вслух сказала резко: «Сумасшедший!»,
И осеклась. Ему сказать такое!
…
Накрыв свою нормальность медным тазом,
Не пролезают в узенькие «дверцы»
Чудные люди, раненые в разум
И идиоты, раненые в сердце.

Но всё-таки, главным открытием для меня стало то, что даже потеряв общепринятые ориентиры разумности, люди ведут себя по-разному. Одни подчиняются эгоцентрической жажде подмять этот мир под себя, идут на поводу у животного и низменного, другие – нет.
С годами на многие вещи я стала смотреть иначе, чем в двадцать с небольшим, что и неудивительно. Людей со странностями я теперь встречаю не чаще, чем другие обычные горожане. Меня окружают вполне адекватные и, по всем понятиям, нормальные члены общества. Только иногда, глядя отстранённо на то, чем живёт наше общество, бог его знает, почему, именно они, самые нормальные, кажутся мне ранеными в разум.